Будь с нами!
Присоединяйся к нашему каналу в Телеграме, чтобы не пропустить эксклюзивный контент.
Самыми яростными критиками Толстого были офицеры, участвовавшие в войне 1812 года, описанной в «Войне и мире». Писатель и чиновник, некогда участник Бородинского сражения Авраам Норов писал: «Читатели... поражены при первых частях романа сначала грустным впечатлением представленного им в столице пустого и почти безнравственного высшего круга общества; а потом отсутствием всякого смысла в военных действиях и едва не отсутствием военных доблестей, которыми всегда так справедливо гордилась наша армия… Я… не мог без оскорбленного патриотического чувства дочитать этот роман, имеющий претензию быть историческим». В огромной статье, опубликованной в 1868-м, Норов скрупулезно разбирает множественные фактические ошибки Толстого, допущенные им при описании нашествия Наполеона на Россию.
Исторической правды требовал и князь Петр Вяземский – тоже участник войны и, между прочим, прототип Пьера Безухова. «В упомянутой книге трудно решить и даже догадываться, где кончается история и где начинается роман и обратно», – писал Вяземский.
Как и Норов, Вяземский обвиняет Толстого, прежде всего, в «низведении» событий прошлого. «С историей надлежит обращаться добросовестно, почтительно и с любовью. Не святотатственно ли, да и не противно ли всем условиям литературного благоприличия и вкуса, низводить историческую картину до карикатуры и до пошлости?.. К чему такое недоверие к себе, к своим силам, к своему дарованию? К чему такое презрение к читателям, как будто им не по глазам и не по росту картины более величавые, более исполненные внутреннего и нравственного достоинства?»
Одним из первых критиков Достоевского выступил его современник Николай Михайловский – правда, осмелился он это сделать только через год после смерти писателя, в 1882 году в статье «Жестокий талант».
Отметив, что Достоевского по поводу и без называют «вождем» и «пророком», Михайловский называет эти определения «вздором»: по его мнению, Достоевский – «просто крупный и оригинальный писатель, достойный тщательного изучения». Михайловский обрушивается на Достоевского, утверждая, что «жестокость и мучительство всегда занимали Достоевского, и именно со стороны их привлекательности, со стороны как бы заключающегося в мучительстве сладострастия».
Разбирая в мельчайших подробностях его произведения, Михайловский заключает, что «слабость художественного чувства меры, которое могло бы контролировать проявление жестокого таланта, отсутствие общественного идеала, который мог бы их регулировать, — вот условия, способствовавшие движению Достоевского по наклонной плоскости от простоты к вычурности, от гуманического направления к беспричинному и бесцельному мучительству».
Однако самым яростным критиком Достоевского был другой русский классик, Владимир Набоков. «Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей». «Безвкусица Достоевского, его бесконечное копание в душах людей с префрейдовскими комплексами, упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства — всем этим восхищаться нелегко».
Роман «Преступление и наказание», по мнению Набокова, «затянут, нестерпимо сентиментален и дурно написан», а об «Идиоте» Набоков писал: «Вся эта безумная мешанина обильно сдобрена диалогами, призванными передать мнения разнообразных слоев общества о смертной казни или великой миссии русского народа. Герои никогда ничего не произносят, предварительно не побледнев, не зардевшись или не переступив с ноги на ногу». Достоевский, которым Набоков, по его же признанию, восхищался в юности, в зрелости стал для него одной из излюбленных мишеней критики.
Парадоксально, но самым громким критиком Чехова был сам Чехов, в особенности в письмах к своим родным. «Пьесу я кончил. Называется она так: «Чайка». Вышло не ахти. Вообще говоря, я драматург неважный». «Скучища, – писал он о своем рассказе «Огни», – и так много философомудрия, что приторно... Перечитываю написанное и чувствую слюнотечение от тошноты: противно!»
Однако о Чехове было известно, что он терпеть не мог похвал и славословий, но, по-видимому, все-таки считал, что у него есть хорошие произведения, правда, они не популярны: «Мне не нравится, что я имею успех... обидно, что чепуха уже сделана, а хорошее валяется в складе, как книжный хлам».
Но некоторые из современников критиковали Чехова вовсе без иронии. Ведущий поэт-символист Иннокентий Анненский писал: «Души нет... Выморочная, бедная душа, ощипанная маргаритка вместо души... Я чувствую, что больше никогда не примусь за Чехова. Это сухой ум»; но и признавал: «Он показал силу нашей разговорной речи, как стихии чисто и даже строго литературной. Это большая заслуга».
Другой, еще более крупный поэт, Осип Мандельштам, был к Чехову вовсе безжалостен. О пьесе «Дядя Ваня» он писал: «Какая невыразительная и тусклая головоломка… Мне, например, легче понять воронкообразный чертеж Дантовской Комедии, с ее кругами, маршрутами и сферической астрономией, чем эту мелко-паспортную галиматью… Чехов забирает сачком пробу из человеческой «тины», которой никогда не бывало. Люди живут вместе и никак не могут разъехаться. Вот и все. Выдать им билеты — например, «трем сестрам», — и пьеса кончится», – считал Мандельштам.